ДЕТСКАЯ ВЕРА

«Вырастет - сам разберется» - один из самых ложных педагогических лозунгов.

Не допуская ребенка к беседам о душе и о Боге, о Евангелии и чудесах, родители отнюдь не оставляют чистым религиозное сознание малыша, они пишут в его душе вполне определенные знаки религиозного содержания, ибо атеизм есть род религии, есть антирелигия. Но главное даже не в этом. Ребенок - не агностик, его восприятие духовного мира и живо, и реалистично. Он очень мистично видит мир. В его сознании нет деления мира на «естественную» и «сверхъестественную» сферу.

Вообще любое органичное религиозное чувство не воспринимает чудо, как нечто разрушающее порядок вещей, но, напротив, ощущает, что «без чуда миру не стоять», что чудо срастворено миру. Нормально - дыхание чудес, ненормальна жизнь лишь по физичес¬ким законам... Религиозное сознание очень реалистично, оно не любит «фантазии». Просто в его реальность входит еще и чудо, просто его реальность не ограничивается миром мертвых вещей.

Так вот, мир ребенка органичен, и чудо в нем име¬ет постоянную прописку. Вас поразило бы, если бы увидели на улице живого Христа? А малыша - нет.

Его такая встреча просто бы обрадовала. И дети от 4 до 6 при встрече на улице со священником громогласно оповещают своих родителей и друзей, что «во-он Боженька идет!». Причем делают это детишки как раз из неверующих семей. Церковный малыш, начавший причащаться и встречаться с батюшкой, еще находясь в своей маме, конечно, к этому времени уже умеет относиться к священнику просто с привычной теплотой и доверием. А вот дети, лишь урывками слышащие что-то о духовной сфере, ловят каждый знак из той области, которую они же считают самой главной.

Как-то после службы, когда я стоял в храмовом дворике, ко мне подошел один человек. Он долго смот¬рел на меня, а потом спросил: «Ты здесь живешь?». Моим пояснениям о том, что я здесь не живу, а слу¬жу, он, похоже, не очень поверил. Когда же мы продолжили наш разговор, выяснилось, что за все 5 лет своей жизни этот человек ни разу в церкви не был. Раз так - мы зашли в храм. Понятное дело, я ниче¬го ему рассказывать о храме не мог. Не говорить же ему «это иконостас», «это алтарь», «это паникадило» и прочие странно иностранные слова. В конце концов, он больше моего в храме видит... Так вот, похо¬дил он минут пять по храму, затем возвращается ко мне и говорит: «А я видел, где тебя убили», - и показы¬вает на Распятие...

А вот 3-летний ребенок долго мучается коклюшем. Перед сном говорит бабушке: «Бабушка! Если ты во сне увидишь Ангелов, скажи им, чтобы у меня пере¬стал кашель: я очень устал!». Или вот случай, никак не объяснимый «влиянием среды». Сынишка красного комиссара ничего не знал о Боге - даже бабушка, когда тот спросил, что это у нее висит на груди, ска¬зала, что часы. Но однажды, услышав удар колокола, говорит: «Бабуся! Понеси меня в церковь; я один раз, только раз посмотрю на Боженьку и больше не буду».
Если бы вы видели, как зажигаются глаза первоклашек, когда они видят, что в класс к ним зашел человек, который будет говорить с ними о Боге! Это не просто любопытство и не просто радость от новизны. Это еще и радость о снятии табу, снятии запрета. Даже если исходить из того, что религиозное сознание - это сознание «научно-недоразвившееся», «первобытное мышление», то и в этом случае религиозность ребенка совершенно естественна: онтогенез и филогенез идут параллельными путями. И, напротив, неестественно для ребенка быть материалистом. Но если естественное стремление ребенка к целостному, мифическому познанию мира не направить в выработанные культурой формы религиозного сознания, он будет обречен на индивидуальное мифотворчество и богостроительство. Табуирование бесед на очень важные для него темы приведет к искажениям его внутреннего мира. Попытки запретить сказ¬ки в СССР 20-х годов дали вполне разрушительные результаты. И речь идет, увы, не только о психических травмах, не только о душевном и эмоциональном голодании.

В начале 80-х годов вышла книга под названием «Преодоление страхов у детей». Жаль, что я не сохра¬нил саму книгу и не помню ее авторов. Речь в ней шла о ночных страхах детей, об их боязни темноты и одиночества. Авторы же предложили вполне понятную психоаналитическую методику: они просили детей нарисовать свои страхи. Ребенок своей рукой рисовал причину своего испуга и боялся уже меньше. К книге были приложены эти рисунки. Какие же чудища страшили советских детей в обществе безвозвратно победившего социализма? Инопланетяне? Динозавры? Кощеи Бессмертные?... Большинство нарисовали бесов. Откуда страх перед чертями в советских ребятах?

В те годы бесенок в мультфильмах и на брелках, в детских раскрасках и книжках типа «Сказки о попе и его работнике Балде» - очень милое и смешное существо, с которым советские душеведы предлагали ребенку отождествлять себя. Бабушкиными рассказа¬ми тоже ничего не объяснить: во-первых, верующих бабушек в то время было сильно меньше боящихся детей, а, во-вторых, даже верующая бабушка уж точно не станет рассказывать внучонку о лукавом, не дав прежде и средств духовной защи¬ты от него. Дело в том, что родители, журналисты и педагоги лишь друг друга могут убедить в том, что до получения паспорта ребенку ни к чему знать что-то о духовном мире. А Князя Тьмы они убедили в том же самом? Ему они запрети¬ли прикасаться к детским душам? И никогда они не замечали в своих собственных детях, воспитуемых по самым прогрессивно-научным методикам, приступов неописуемой и неспровоцированной ярости? Не видели в них припадков буквальной одержимости? Или не наблюдали еще худшего - как ребенок, еще секунду назад казавшийся ангелом во плоти, вдруг на минуту превращается в Кая с обледеневшим сердцем, не желающего и слышать о чьей-то боли?..

Детей надо защищать. От духовной отравы надо защищать духовным же оружием. Таблетки, умные книжки и рисунки тут не помогут. Церковь защищает детей Крещением и Причастием.

И здесь уже придется объясниться с теми, кто из сугубо религиозных и добрых побуждений не желает допускать крещения детей. Придется объясниться с протестантами. Они считают крещение детей недопустимым. Они говорят, что человека надо сначала научить, а потом крестить, потому что апостол Петр сказал, что крещение есть обещание Богу доброй совести (1 Петр. 3, 21). Протестанты правы. Младенец не может ничего обещать. И если в крещении видеть своего рода присягу, то лучше детей ею не обременять.

Но в том-то и дело, что ап. Петр не видел в крещении чего-то похожего на клятву юных ленинцев («Я... перед лицом моих товарищей, торжественно обещаю и клянусь жить по 10 заповедям...»). Церковнославянский перевод смысл этого стиха передает как «вопро¬шение у Бога совести благи». Здесь крещение оказы¬вается не приношением, не обещанием, но просьбой... Может, свв. Кирилл и Мефодий плохо понимали гре¬ческий? Но вот природный грек и христианин еще вполне ранних времен св. Григорий Богослов (IV век) подтверждает, что речь у ап. Петра идет о даровании доброй совести в крещении - от Бога (Слово 40, на крещение).

Продолжение фразы ап. Петра разъ¬ясняет: «Крещение... спасает воскресением Иисуса Христа». Контекст говорит о том, что жить надо в доброй совести. Но если и без Христа у меня уже есть наличная добрая совесть (которую меня призы¬вают обещать Христу), так зачем вообще Он нужен? Если я и так добр и праведен, зачем крест Христов? Значит, нужно «обновление ума», нужно у Бога про¬сить дар различения духов. Но это и есть радикальнейшая перемена в человеке, которая и не может произойти без вхождения Бога внутрь человека, не может произойти одним лишь усилием воли или сознания человека.

Значит, крещение - это не присяга, не клятва, не юридическое обязательство, как у баптистов, а все же внутреннее изменение в людей, у которых чувства навыком обучены различению добра и зла (Евр. 5, 14). И это прошение дара чистой совести - преждевременно ли оно для младенца? Да, обе¬щать младенец ничего не может, но разве не может он просить? Не есть ли все его бытие - просьба? Бог больше нашего сердца (1 Ин. 3, 20), и эту свою огромность Он тем не менее дарит нам, вмещает в нас. Любой человек, читавший Библию, скажет, что в Ветхом Завете прообразом таинства Крещения было обрезание. Обрезание было знаком вхож¬дения в Божий народ, знаком Завета. Совершалось же оно на седьмой день после рождения мальчика. Так что до Христа младенец мог быть членом Цер¬кви, членом народа Божия, а после Его пришествия и жертвы это оказалось невозможным? Так пришел ли Христос, чтобы облегчить людям путь к Богу или чтобы затруднить его?

Впрочем, расхождение православия и протестантизма по вопросу о крещении детей - это не просто проблема правильного перевода. За этой разницей сто¬ит принципиальное различие восточного и западного христианства. Наследовавший привычки римского юридизма средневековый Запад грех понимает как вину, как нарушение закона и преступление. Православие в грехе видит прежде всего болезнь. В отличие от юридических схем восточное христианство понима¬ет грех не столько как вину перед Богом, сколько как рану, что наносит человек своей собственной душе. «Пес, который лижет ноздри свои, пьет собственную кровь, и по причине сладости крови своей, не чувс¬твует вреда своего», - с восточной экспрессивностью говорит преп. Исаак Сирин.

Так скажите, если заболел ребенок, какая мать скажет ему: «Ты все же сначала вырасти, кончи медицинский институт, и только когда ты поймешь, как действует на организм это лекарство, и когда ты пообещаешь больше никогда не есть снег - вот тогда я тебе дам лекарство!»? Понятно, что преступник, не принесший сознательного покаяния, не может быть помилован. Но должен ли врач отказывать в помощи больному только потому, что тот еще не понял источника собственной болезни? Верно, нельзя насиловать человека. Но с какой стати младенцев считать за демо¬нов? Какие есть основания считать, что они противятся соединению со Христом?
Согласны ли протестанты с суждением Тертуллиана, что душа человеческая просто по природе своей уже христианка? Значит, естественно для человека стремиться ко Христу, а не противиться Ему? Значит, лишь злая воля человека отклоняет его стремление от Источника жизни? И что же - выходит, младенцы столь злы, что для них нет места в Церкви и что их крещение нельзя расценивать иначе как насилие над их волеизъявлением?..

Уже вспоминавшийся нами митр. Вениамин (Федченков) рассказывал о происшествии, в котором некрещеная умершая девочка-протестантка просила священника в видении о молитве. Поскольку христианство - это область практики, это свидетельство не может быть просто отброшенным... Точно так же, как невозможно вместить в рамки протестантской догматики духовный опыт тысяч русских подвижников, крещенных в детстве, но приобретших несомненный христианский духовный опыт. Что же, оптинский старец Амвросий так и не был вообще христианином, не был членом Церкви только потому, что крестился в детстве, а не по баптистскому обряду по достижении совершеннолетия?

Детям нужна защита. Детям радостна жизнь в Церкви. Так пустите детей и не препятствуйте им при¬ходить ко Мне! (Мф. 19,14).
А еще при выборе между православием и протестантизмом было бы неплохо спросить самих детей - какая церковь им больше по сердцу. Религии, Осно¬ватель которой сказал, что в чем-то очень важном мы должны походить на детей, а иначе не сможем войти в Царство Небесное, не может быть безразлично мне¬ние детей о ней самой.

Так вот - спросите малышей: как они хотели бы - чтобы залы молитвенных собраний походили на актовые залы баптистских молельных домов, чисто выбелен¬ные и с транспарантом на заднике, или чтобы они были похожи на загадочные и сложные золотоиконные миры православных соборов? Дети хотели бы, чтобы человек, говорящий с ними о Боженьке, был одет в костюм с галс¬туком и был гладко выбрит, или им интереснее (при прочих равных условиях) говорить с бородачом, который иногда появляется в необыч¬ной черной рясе, а иногда - в еще более необычных сияющих облачениях?

Многие годы православную семинарию в Нью-Йорке возглавлял замечательный рус¬ский богослов о. Александр Шмеман. Ему, конечно, час¬то приходилось отвечать на вопросы американских протестантов, недоумевающих по поводу сложности православного Богослужения. И как-то он ответил очень просто: «Я могу долго объяснять вам, почему в нашем храме это так, а это - вот так. Я могу часами разъяснять вам смысл каждой детали нашего облачения, смысл каждого литургического жеста и слова. Но я скажу кратко: детям это нравится!»
И еще он добавил, что сия¬ние митр и икон, кадила и литургических сосудов - это отблеск многокрасочности рая. Если же кому-то захочет¬ся от имени детей настаивать, что детям религия скучна,   вредна,   неинтересна,   я посоветую прежде написания академической статьи на эту тему зайти все же на воскресную литургию в храм и посмотреть, кто толпится ближе всего к алтарю? А еще лучше на Пасхальной неделе съездить в Троице-Сергиеву Лавру и постоять на Пасхальной утре¬не в Успенском Соборе. Когда священники «веселыми ногами» (это выражение пасхального канона) бегают по храму с каждением, дети, перекрикивая друг друга и перекрывая хор, кричат что есть сил в ответ на тихое приветствие монахов: «Воистину Воскресе!»

Нельзя сложить верного представления о православии, не зная, как его воспринимают дети. Нельзя составить верное представление о детях, не зная, как они воспринимают православие. И поэтому как в курсы введения в православное Богословие, так и в курсы детской психологии я бы рекомендовал включить две очень светлые и духовные книги: «Лето Господ¬не» И. Шмелева и «Дорожный посох» В. Никифорова-Волгина.

В этих книгах - православие глазами семилетнего мальчишки. И о более старшем возрасте тоже не сто¬ит судить только на основании статей о «подростковой преступности ».

«Однажды после причащения пришли ко мне 2 юноши, лет уже 16 - 17. Чистые, красивые. Постучались. Впустил.
- Что вы пришли, - спрашиваю.
- Та-ак! - Сели. Молчим. Они сидят тихие.
- Ну, как себя чувствуете? - спрашиваю.
- Хорошо-о! - отвечает один.
- Другой добавил: «Буд-то на Пасху». - Еще помолчали.

И мне было радостно сидеть с ними. Потом один говорит задумчиво: И подумать только, за что Бог дал эту радость!.. Только за то, что мы исповедались...

Посидели и ушли, а у меня осталось впечатление, будто у меня были настоящие Ангелы».
Это из воспоминаний митр. Вениамина (Федченкова). Если эта радость поздно настигла нас, пусть она раньше встретит¬ся хотя бы нашим детям. А у нас с вами есть другая радость, хотя и не изначальная, но не менее подлинная. Это - «Радость, ведомая тем, кто спасся от смерти, к кому вернулась любовь, и тем, чьи беззакония покрыты